Новости

Текстуальный конспект Третьего кино-вебинара «Герои (не)нашего времени»

Опубликовано: 12.08.2019

Материалы третьего кино-вебинара «Герои (не)нашего времени»

7 марта 2019 года при поддержке Центра биографических исследований «AITIA» состоялась третья встреча в рамках просмотра и обсуждения мини-сериала «Наши матери, наши отцы», посвященного событиям Второй мировой войны.

В дискуссии приняли участие студенты бакалавриата и магистратуры направления «Культурология» («Культура Германии», «Русская культура») Института философии СПбГУ, а также студенты и преподаватели других факультетов.

С материалами первого и второго кино-вебинаров можно ознакомиться по ссылкам: #aitia_kino1 и #aitia_kino2

Ниже приводится полная запись дискуссии третьего семинара.

 

***

Людмила Артамошкина: С моей точки зрения, сериал дает нам те образы, которые необходимо воспринимать и анализировать в пространстве русской культуры. Однако существуют и другие позиции – Даша, пожалуйста, озвучьте для всех.

Дарья Крушинская:  Из интернет-источников я узнала, что Министерство иностранных дел РФ направило официальное письмо послу ФРГ в нашей стране, сообщая, что данный фильм может быть неприемлем для российской аудитории, и что уже посмотревшие его зрители посчитали его неподобающим, даже оскорбительным (поляками также показ данного фильма на канале ZDF в 2013 году был воспринят как попытка немцев фальсифицировать историю, см.: Zeit.de; Livejournal.com - прим.).

Людмила Артамошкина: Поэтому так важно получить отклик самой разной публики: неужели этот фильм действительно так неприемлем для русского сознания? Или он всё-таки необходим?

Дарья Крушинская: Мне кажется, этот сериал необходимо показывать аккуратно, с предварительным комментарием. Это как с памятниками диктатуры – их тоже необходимо объяснять, давать контекст. Это позволит избежать неверного понимания, устранит возможность трактовать сериал как вызов или оскорбление кого-либо.

Валерия Дудинец: Да, показывать фильм, обозначая вопросы, которые он затрагивает. Потому что иначе… кому-то может показаться, что русских солдат показывают с плохой стороны, хотя в самом сериале мы почти не видим русских, они нейтральны, выступают лишь как обозначение того, что идёт война, но не интерпретируются. Сравнивая с американскими фильмами времен Холодной войны, можно сказать, что в этом сериале образ русских дан осторожно и безоценочно. Нужно понимать, что показанные персонажи, немцы – необходимы. Это следование истории, историческим событиям.

Дарья Крушинская: Без предварительного комментария у неподготовленного зрителя может возникнуть впечатление, что все немцы – нацисты.

Валерия Дудинец: И без дополнительного контекста также невозможно это оспорить, исходя только из событий фильма.

Дарья Крушинская: Можно было бы рассказать про Сопротивление, про людей, которые открыто боролись против идеологии, например, про студентов в Мюнхене, действовавших в то же время. Показать людей, которые активно выступали против.

Валерий Беляев: Возможно, именно старшее поколение может воспринять эту кинокартину в штыки, в отличие от младших поколений.

Людмила Артамошкина: Да. Я постоянно задаюсь вопросом – а как бы этот фильм воспринял мой отец. Подобный сюжет уже всплывал у нас в обсуждении ранее, в разговоре с Сабиной.

 

Остановимся на следующем. Сериал показывает немцев. Показывается то, как человек становится жестоким. Эту тему мы уже затрагивали в предыдущих обсуждениях. Но ведь наши фильмы показывают эту правду о войне ещё более жестоко. Например, фильм «Иди и смотри» (реж. Э.Г. Климов, 1985). Ещё вспоминается «Иваново детство» (1962) Тарковского, где затронута тема детей и войны. Но Сабина была удивлена: «Как «мало жестокости»?! Там же показаны немцы, убивающие детей!». Получается, накал боли в этих сюжетах – он по природе своей разный.

Скажите, кто знает о «Споре историков» (Historikerstreit) в Германии 80-х годов? В чём заключался этот спор?

Валерий Беляев: Если в двух словах, историк Эрнст Нольте, из Франкфуртской школы, имел несколько иную позицию по Второй мировой войне и даже шире – по Первой мировой войне и относительно начала XX века в целом, – нежели было общепринято. Все события, начиная с 1914-го года по 1945-ый, он называет «европейской гражданской войной». Исходя из его позиции, обе мировые войны – это не войны между группами государств, а, условно говоря, война идеологий, которая продолжалась полвека без остановки (и в этом ещё одно отличие теории Э. Нольте от других историков, которые вычеркивали межвоенный период из рассмотрения самих мировых войн).

Людмила Артамошкина: Но в чём же была сама суть спора?

Валерия Дудинец: Суть спора в том, как именно рассматривать ситуацию мировых войн. Нольте – это лишь один из участников спора. И его теория даже не первоначальный, исходный импульс спора. Здесь следует вспомнить и о М. Хайдеггере и его письмах…

Людмила Артамошкина: Меня прежде всего интересуют концепции, сложившиеся в ходе этого спора, к 80-ым годам.

Валерий Беляев: Отчасти концепцию Э. Нольте можно воспринимать как отрицание преступлений нацизма. Пересмотр тех лет как некоего события обычного, обычного с исторической точки зрения – «война как война». Это влечёт за собой принижение Холокоста и других преступлений нацизма.

Валерия Дудинец: Диалог двух позиций начался ещё в 1945-ом – это Карл Ясперс, «Вопрос о вине». Он одним из первых поднял этот вопрос. Все мысли, которые он держал в себе на протяжении всего режима, потому что не мог ими поделиться, он высказал в этой работе. Это вызвало эмоциональную реакцию, шквал критики людей в его адрес, потому что никто не хотел принимать такую позицию. А Нольте и Хабермас… Хабермас – это в том числе Франкфуртская школа, которая придерживалась линии Ясперса и продолжила дискуссию в русле вопроса, как будет дальше развиваться ФРГ; Нольте же представляет позицию тех немцев, которые хотели оправдаться, как М. Хайдеггер, который «просто заблуждался», «ошибся».

Людмила Артамошкина: Да... А у меня вопрос к вам, к аудитории. Какой новый взгляд дает вам просмотр сериала, вашему восприятию и пониманию событий той войны, её истоков?

Права Алейда Ассман, которая в книге «Новое недовольство мемориальной культурой» пишет об этом сериале и о том, как он взбудоражил Германию в 2013-ом году. Конечно, не абсолютно вся Германия смотрела его, но он стал новым толчком для давней дискуссии. И относительно немцев понятно, почему обсуждение стало таким активным. А относительно нас? Дает ли нам этот сериал новое видение, чувствование? Ведь сейчас мы находимся в такой ситуации, когда уходит последнее поколение, которое напрямую, телесно было связано с памятью войны – через поколение отцов. Режиссёр фильма – человек моего поколения. А последующим поколениям остается работать лишь с образами: поэтому интересны размышления и реакция на те индексы, знаки, образы и символы, что даны в сериале.

Алёна Резвухина: Для меня большим открытием был образ младшего брата, Фридхельма, и его изменение, потому что для меня этот образ стал ответом на вопрос, почему многие немцы сражались до конца, когда было уже абсолютно понятно, что дальнейшая война бессмысленна, что она проиграна – зачем тогда самим погибать, зачем убивать других? И через этот образ показано, довольно жутко, что в какой-то момент человека уже почти нет, и остается в нем только война. И то последнее человеческое, что в нём есть, его самого в итоге и убивает, уже просто чтобы остановить. Потому что сам человек остановиться не может, ведь если он сделает это, ему придется осознать, что он делает и что он уже сделал.

Дарья Крушинская: Но он ведь погибает для того, чтобы спасти тех мальчиков, чтобы они увидели, как умирает человек. Если бы он ничего не сделал, они бы настаивали на том, чтобы пойти в атаку. Получается, он пожертвовал собой ради шанса для них.

Алёна Резвухина: По сути, он себя этим поступком и убил, и спас. В последний момент.

Игра актёра в последней части очень сильная – этот мёртвый взгляд живого человека удалось воплотить вполне. Без лишних эмоций, но чувствуется, что человека будто почти нет, осталась лишь его тень. И только в последние минуты жизни у персонажа появляются какие-то эмоции на лице.

Людмила Артамошкина: У отца в дневниковых записях, уже после войны, возник образ, связанный с его последним ранением – и когда я всё это в деталях читала, всё время задавалась вопросом... Меня мучило, что в последние недели, последние дни войны, столько погибло наших людей, солдат, которые прошли всю войну. Я смотрела на это в том числе автобиографически – отец попал на войну с Курской битвы. И через всё эти люди прошли – и вот человек гибнет в последний момент! Поэтому ту часть фильма, завершающую, о которой мы говорим, я тоже очень остро воспринимаю. Потому что «кто-то должен это остановить». Хотя бы на каком-то маленьком участке... Я соглашусь, что здесь видится остаток чего-то человеческого.

Валерий Беляев: По сюжету видно, что Фридхельм в отряде уже последний из солдат вермахта – все остальные из фольксштурм (отряды народного ополчения Третьего Рейха, созданные в последние месяцы Второй мировой войны – прим.), мобилизованные старики и дети.

Людмила Артамошкина: Хотелось бы отметить для обсуждения сериала и образов Второй мировой войны в целом, что удивительно, насколько глуха стена между культурами до сих пор. Это видно по тому, что даже образованные слои населения, выпускники университетов, или глубоко интересующиеся Россией люди из Германии не знают наших образов войны. И это незнание очевидно.

Дарья Крушинская: Я добавлю, что этот сериал во многом очеловечивает врага. Он не о том, что есть «плохие» и есть «хорошие», он о том, что есть трагедия человека. Люди воевали и с той, и с другой стороны. И многие становились просто заложниками ситуации: они убивали не потому, что хотели убивать, захватывали не потому, что хотели захватить. Просто жизнь так сложилась.

Валерий Беляев: И ещё важно, как сами персонажи понимают, что они заблуждались. Они оглядываются назад, спустя четыре года войны, и понимают, что тогда, когда они были моложе, они ошибались.

Ника Безверхова: Я могу ошибаться, но у большинства людей после школьного курса истории складывается немного идеализированный образ советского солдата. Это герой, и с этим нельзя спорить. Но при этом акцент делается на том, что советские солдаты были «лучше», чем немецкие. Лучше – то есть человечнее, были менее жестоки. Но мне кажется, что правильно было сказано: Великая Отечественная война была трагедией для обеих сторон.

Людмила Артамошкина: Вдумайтесь, что вы говорите – «Великая Отечественная война как трагедия для обеих сторон» - здесь очень важна формулировка.

Ника Безверхова: Погибло очень много людей с обеих сторон. Совершались преступления и дезертирство – как с русской стороны, так и с немецкой. И мне кажется, в сериале был сделан важный акцент на том, что русские под конец войны тоже «износились» и стали терять свою человечность. Это иллюстрирует момент насилия в госпитале. Война ставит всех в равные условия. Изнасилования совершали немцы над русскими женщинами, и с другой стороны происходило тоже самое. И эта трагедия одинаково затронула людей как с советской, так и с немецкой стороны. И которая, в итоге, ни к чему и не привела.

Людмила Артамошкина: А что вы под этим имеете в виду: «ни к чему не привела»?

Ника Безверхова: Стоило ли... Нужны ли были такие жертвы? Безусловно, да, был побежден фашизм, и это благо. Но то, насколько много было жертв… эти цифры даже в голове не укладываются.

Людмила Артамошкина: А как вы себе представляете, в какой момент могла бы быть остановлена эта ситуация?

Валерий Беляев: Существует, действительно, мнение, что Красной Армии нужно было остановиться на границе СССР и не продвигаться дальше в Германию, оставить этот фронт на Союзников. И тогда предполагается, что либо Союзники завершили бы войну, либо внутри Германии произошел бы переворот – ведь были покушения на Гитлера, в 1944-ом и в 1945-ом. И мир можно было бы заключить раньше, как, например, в случае Первой мировой войны.

Алёна Резвухина: Но насколько это реалистично, опять-таки?

Людмила Артамошкина: До последней улицы, до последнего дома защищали не только мальчишки. Вспомните медсестру из сериала, она до конца осталась в том, в чём была. И это тоже правда. Поэтому сам вопрос подвешенный, и мы с вами не ответим на него: стоило ли остановиться или нет. 

Но интересно то, что вы об этом говорите. В этом акценте уже есть разница восприятия меня и вас как поколений.

Валерия Дудинец: Если не так далеко отходить от сцены с солдатами в госпитале, которую мы обсуждали, лично меня затронуло следующее: в кинематографе, особенно после 60-х, независимо от того, что советская армия была армией-освободительницей, возник неудачный образ советской армии в целом (я имею в виду именно западные фильмы), и для меня эта сцена насилия и его остановка в какой-то момент просто показатель того, что идея, что советский солдат был прежде всего освободителем, всё ещё жива.

И в этот же момент меня затронула фраза, когда они обсуждали «новую Германию». Это словосочетание засело в голове и заставляет задуматься о будущем Германии с советской точки зрения.

Людмила Артамошкина: И не только с позиции советского руководства. Процесс денацификации – это то, с чего началась работа над тем, что тогда было на территории Германии. Другое дело разделение на ФРГ и ГДР, но это уже действительно другая история.

Валерия Дудинец: Для меня главное, что дан шанс. На примере персонажа медсестры Шарлотты мы это понимаем: ей дан шанс исправиться. И это шанс для будущей Германии.

Алёна Резвухина: Я позволю себе реплику, что ещё до просмотра сериала я для себя пыталась понять – почему, что вызывает потребность смотреть военные фильмы (не только по Второй мировой войне, но и по Первой и т.п.)? Это относится и к нашему обсуждению, когда человек оказывается в ситуации, где он не может ничего сделать. Военная ситуация для меня о другом. Это ситуация, в которой предельно ясно, что любой, даже самый малый выбор может привести к широчайшему вееру возможностей. Из сериала я вспоминаю линию польских партизан – для меня одну из самых неоднозначных – когда глава партизан выбирает, убить Виктора или не убить, и мы видим, что, несмотря на свои предрассудки, он оставляет его в живых. И в сериале много таких ситуаций, когда небольшое решение имеет большие последствия. Поэтому для меня это, прежде всего, всегда история о выборе. Что даже в жесточайших условиях (или как в физике – под сильнейшим давлением), к которым человек в принципе не приспособлен, всё равно какой-то небольшой зазор свободной воли человека остается.

Дарья Крушинская: Это очень сложно. Свобода воли в такой ситуации... персонажи, по сути, преступники для всех сторон. Каждый персонаж нарушает свою идеологию, переходит на чужую сторону и совершает те поступки, которые наказуемы с разных сторон, что с немецкой, что с советской, или даже со стороны польских партизан. Всех персонажей мы можем понять чисто по-человечески. С точки зрения войны они – преступники. По сути, у них нет выбора.

Людмила Артамошкина: Мне кажется, вы здесь друг другу не противоречите. Вот эта «юридическая невозможность» не исключает того, что в предельной ситуации всегда есть зазор. И он может быть не в конкретном выборе. Это хорошо показывает персонаж солистки Греты – что выбор есть, даже когда его нет. Вот в чём парадокс.

Дарья Крушинская: Получается, что они выбирали меньшее из зол. То, которое позволило бы дойти до конца и выжить.

Людмила Артамошкина: К ситуации выбора в предельной ситуации мне вспоминается эпизод. Детьми я и мои друзья и подруги, моё поколение играли (к сожалению) «в немцев». Разделения немцев и нацистов ещё не было в культуре моего поколения. Но у нас не было и пафоса Победы, в том виде, в котором он сейчас вошёл в официальную риторику. Был пафос Освобождения, и это другой акцент.

Мне очень долго, пожалуй, с пяти лет не перестает сниться момент, в котором нацисты идут, они зашли в дом, а я прячусь в старом колодце в глубине сада. И я сижу там – а это место действительно в нашем саду есть – сверху деревянная крышка, и я с ужасом думаю, поймут ли они, что здесь есть какое-то пространство, или нет. И вот сквозь всю жизнь такое ощущение – думаю, весьма показательное для состояния памяти. И я это знаю, потому что у каждого из нашего поколения есть такие сюжеты, связанные с войной. 

А в сериале, что меня очень затронуло, есть момент, когда они уже сидят в камере: певица Грета и женщина, которая рассказывает ей о своём муже. Ситуация, когда нет выбора. Но эта женщина, мне кажется, как раз отражает то, о чём говорит Алёна. А он есть у неё. У этой женщины есть выбор, даже в такой ситуации она показывает, что он у неё есть. Причем делает она его каждый день, почти каждый час. Она кормит птичку Артура. Возможно, это грубоватый пример, но хорошо показывает, что же такое человек.

 

У меня есть ещё две темы, которые меня волнуют в современной ситуации памяти войны и том, как она передается в культуре в образах, но я не хочу вас перебивать. Какие ещё есть впечатления?

 

Гость Павел: Особых откровений для меня сериал не содержал, то есть существенного изменения образа войны для меня не произошло. Но это очень сильное произведение, в том числе и с эстетической точки зрения. Характеры героев, их развитие.

Людмила Артамошкина: Знаете, я тут вспомнила – был такой советский писатель, прошедший войну, относящийся к так называемой «прозе лейтенантов» – Юрий Бондарев. Это новое видение войны, «из окопа». Один из его последних романов называется «Выбор» (1981), и там поднимается тема, которая сейчас усиленно начинает муссироваться. И в ваших комментариях эта тема также прозвучала. «Плохие» и «хорошие». Почему я сделала акцент на фразе «трагедия обеих сторон», «обоюдная трагедия Великой Отечественной войны». Сама формулировка парадоксальна: что и там, и там – пострадавшие, трагедия. Нужно поправить: сериал показывает не Великую Отечественную войну, а Вторую мировую войну. И тогда можно говорить о трагедии войны.

Но я скажу, что лично мне не нравится это. В этом есть некая тенденция... Война – это всегда трагедия. Афганистан, Ирак – это трагедия. Но в таком развороте получается, что нет ни правых, ни виноватых.

Гостья: Почему же? Сериал не оправдывает действия нацистов. Одно дело, когда мы говорим, что все стороны пострадали, но это никоим образом не является оправданием нацизма, вина не отрицается. По-прежнему фигурируют как главные «злодеи» нацисты. Но вектор смещен на трагедию человека.

Людмила Артамошкина: Хорошо, если сохраняется именно такое видение. Мне оно ближе. 

Валерий Беляев: Скорее всего, именно для этого и был создан фильм. В начале сериала я заметил небольшую деталь, которая может отсылать к тому, что Фридхельм – поклонник Эрнста Юнгера.

Алёна Резвухина: Да, с собой на фронт он брал его книги.

Валерий Беляев: И мне кажется, ориентация на образ Юнгера очевидна. Солдат, который не предал присягу... Кроме эпизода с Виктором.

Людмила Артамошкина: Условно говоря, об этом случае никто не знает. Поэтому «юридически» он присягу не нарушил.

Дарья Крушинская: Но ещё был эпизод, где он привлекал внимание военного самолёта при помощи сигареты!

Валерий Беляев: В любом случае, через этот образ проходит разделение вермахта и СС.

Юнгера после войны критиковали за то, что он послал Гитлеру свою книгу с автографом. Казалось бы, раз он послал фюреру книгу, значит, он «за» него. Но как он должен был поступить? Он был командующим. 

Людмила Артамошкина: Говоря об СС и вермахте – очень ведь больная для немцев тема до сих пор. И в этом смысле сериал достаточно честный, но очень осторожный.

Историк А.И. Борозняк в своей монографии «Жестокая память» описывает очень подробно 90-ые гг., художественную выставку в Мюнхене, которую устроили молодые фотографы на документальной основе. И с этой выставкой они поехали по городам Германии. Там были показаны принципиально только документальные материалы вермахта. Суть выставки заключалась в том, что преступления в России, Украине и Беларуси совершало не только СС. Ведь даже банально численность жертв опровергает это. Историк также приводит выдержки из книги отзывов. Когда выставка доехала до Мюнхена, в Мюнхене буквально началась гражданская война. Общество чётко разделилось на две половины: «нет, мы этого не знали и знать не хотим» и те, кто с ужасом узнавали в этих фотографиях своих дедов. Остановило кровопролитие в этой ситуации государство, полиция.

Этим летом, когда я с Сабиной ехала в лагерь для военнопленных Труцхайн, я напомнила про эту выставку и спросила, как сейчас воспринимается эта же ситуация. И она ответила так: «если ты приходишь в гости в семью, и ты заводишь разговор на эту тему, то в некоторых семьях тебе могут просто отказать от дома (отказать в приюте - прим.)». Понимаете, насколько болезненна эта тема? Это та часть памяти, с которой действительно трудно работать.

Также в рамках межвузовских обменов я была знакома с немкой Дорис – в один из своих приездов она посещала Пискарёвское мемориальное кладбище. И неожиданно она мне сказала: «я никогда не пойму, как вы нам можете это простить». 

Это настолько глубинные сюжеты внутри памяти, сначала коллективной (потому что Дорис – человек моего поколения, может быть чуть-чуть помоложе), потом культурной. И это проблемы внутри сегодняшней, новой Германии. Той Германии, которую строили те, кто очень честно служил фюреру. И это успешное встраивание многих в том числе в юридическую систему… Постепенно денацификация произошла, но насколько глубоко она произошла? Это большой и сложный вопрос для новой Германии. И это тоже нужно учитывать, рассуждая о том, как дальше будет работать культура с памятью.

Поэтому важно очень внимательно прочитывать английские и немецкие публикации на эту тему. У меня есть некоторые претензии к Алейде Ассман, например. Существует организация MSA, в организаторы которой она входит – мне бы хотелось с ней встретиться и обсудить какие-то вопросы на проводимых конференциях. Я видела, как появлялись переводы её книг, как коллеги начали активно пользоваться предложенными ею понятиями, в том числе концептом "травмы", для описания уже нашей ситуации памяти. И сериал отчасти показывает нам, как важно работать с образами при рассмотрении памяти, как немецкой, так и нашей.

Сериал очень честен. Например, в линии с нацистом, который устроился в послевоенную администрацию; в позиции американцев по этому поводу: «С кем можно работать, с тем и будем работать». 

Ещё один сюжет, который находит всё больше отклика в публикациях и произведениях – это изнасилования. Как вы, Ника, выразились, война «износила» людей. Проблема насилия, проблема изнасилования женщин, конечно, была – это война. В Германии большой отклик нашла публикация дневника одной из женщин того времени. И я поймала себя на мысли, что у нас эту тему поднимают на уровне небольших произведений, романов, и относятся к ней более жестко, чем сами немцы. Разница подхода. Объектом критики является советский солдат и акцент на том, что «советская армия изнасиловала пол-Европы». И мне было важно понять, как немцы работают с этим сюжетом. Это важно, это то, с чем работать вашему поколению – понятие вины, ответственности.

Но вот чего здесь нет: это тема «ребёнок и война». Понимаете, вы правы, мы воспитаны на том, что советский солдат – освободитель. И известный памятник с ребенком (имеется в виду монумент «Воин-освободитель» в берлинском Трептов-парке – прим.) – образ, который вошел в нашу память. И для меня это важно, это некие рубежи памяти, необходимые с точки зрения сохранения целостности жизни. Но как дальше с этим будет обходиться культура, я не знаю. Какие новые образы и темы могут появиться.

Вернусь к изначальному вопросу нашей дискуссии. Как вы считаете, нужно ли смотреть этот сериал более широкой публике? 

Валерий Беляев: Как минимум, это хороший фильм.

Людмила Артамошкина: Я не совсем согласна с позицией, что всё, что хорошо как произведение искусства, нужно смотреть.

Валерия Дудинец: Я останусь при мнении, что если показывать широкой публике, нужен дополнительный контекст. Если просто дать человеку: «смотри!», это будет вызов для него самого.

Дарья Крушинская: Мне кажется, должна быть сопроводительная лекция, просмотр со специалистом, который мог бы объяснить некоторые моменты.

Людмила Артамошкина: Я собираюсь провести своего рода «эксперимент» и призвать к просмотру круг знакомых, принципиально не из «рафинированной» интеллектуальной (академической) среды, чтобы получить реальный отклик, узнать опыт восприятия, их взгляд. И хотелось бы, чтобы это были представители разных поколений.

Дарья Крушинская: Но этому фильму всё равно не место на федеральных каналах.

Людмила Артамошкина: Его там и не будет.

Ника Безверхова: Я считаю, что этот фильм действительно нужен, для того, чтобы у человека, который его посмотрит, сложилось собственное мнение об этой кинокартине, и он мог этим мнением поделиться, сделать выводы, задуматься. 

И я сегодня вспомнила неприятную ситуацию, связанную со школой. В 11-ом классе на уроках истории проходится Великая Отечественная война, и для меня один урок запомнился навсегда. Я поняла, что если так будут учить в школах и дальше (а я закончила гимназию), то я не знаю, какое представление о войне будет у следующих поколений. У меня было задание – сделать презентацию по «Десяти сталинским ударам». Я посмотрела документальные материалы, комментарии, фильмы. Когда я рассказывала эту презентацию, в какой-то момент учительница начала смеяться над чем-то в моем рассказе, и это быстро подхватил весь класс. Я в принципе не поняла, что происходит. Я выглядела как-то не так? Произнесла что-то, что показалось смешным? Сказала что-то неправильно? Или это люди смеются над тем, как танки-тральщики ездили по минным полям? Я так и не поняла. Но для меня это был шок. Я поняла, что даже учителя, которые должны разбираться в предмете лучше учеников, уже как-то гораздо безразличнее относятся к этим жестоким боям, событиям. И меня это напугало.

Людмила Артамошкина: Правильно ли я вас понимаю, что вас волнует реакция – неважно, на что она была: на термины, которые они не понимали, или на «странную» информацию?

Ника Безверхова: То, как аудитория отнеслась к терминам, географическим названиям и так далее – это меня поразило.

Людмила Артамошкина: То есть сам уровень невладения темой?

Ника Безверхова: Да. Непонимание того, насколько это было страшно. И с этой точки зрения, как уже было сказано, сериал, который мы посмотрели, он очень хорошо сделан, и в плане того, как сделаны сцены боев, битв, наступлений. Я считаю, это нужно показывать. Потому что уже обнаруживается некое...непонимание.

Людмила Артамошкина: И это некоторая опасная ситуация для культуры.

Гость: Мы уже давно живем в ситуации наэлектризованной, агрессивной. Я не видел первые две серии, но у меня возникло ощущение, что здесь особенно выделяется фигура предателя, что она имеет ключевое значение для сериала. 

Немцы ведут жестокую, ужасную войну, в которой перемалываются якобы «невинные» люди, нежелающие, но вынужденные в этой войне участвовать и там погибнуть в этой мясорубке. Как это и озвучивается в сериале: «война это скотобойня». Есть стороны, которые эти войны затевают, и они в этом смысле уравниваются.

Например, девушка Соня из госпиталя, которая говорит, что когда русские вернутся, они её убьют, что русские – это рабы (то есть что помещики относились к крепостным как к рабам)… акценты расставлены так. Расстановка акцентов играет важную роль в том, как переформатируется наше сознание. Советские воины и фашисты: исчезает некая оценочность, и на первый план выходит сам человек, у которого есть свои маленькие радости, печали и страдания. И вот он, человек как таковой, вот он и имеет фундаментальное значение, именно он и является фундаментальной ценностью – отдельно взятый человек, который кладется на алтарь этой непонятной, ничем необъясняющейся войны.

И получается сюжет о войне, которая уничтожает этих уникальных отдельно взятых живущих и радующихся жизни людей, вдруг лишающихся этой возможности радоваться жизни. Этот подтекст в сериале чувствуется. И акцент уравнивания. Получается ситуация воспитания в культуре стокгольмского синдрома: мы все должны становиться жертвами, сопереживать фашистам и другим – «мы все в этой каше замешаны – мы все жертвы». Это процесс виктимизации современной культуры. Полярности убираются (те, которые ещё есть у нашего, старшего поколения). Кто и за что боролся – уже не столь важно. Важно, что человек уничтожается.

Непонятно, к чему приведет эта тенденция. У Фихте есть работа «Основные черты современной эпохи», он в ней дает периодизацию истории и крайне негативно констатирует, что его эпоха относится к так называемой «третьей эпохе», которую он называет «пустой эпохой голого индивидуализма», когда во главу угла ставятся индивидуальные ценности и всё, что так или иначе относится к жизни отдельно взятого индивидуума, который преследует в чистом виде благополучие. Для Фихте это катастрофа человеческого существования, когда человек живет ради своего индивидуального благополучия, а не ради идеи, воплощения в жизнь разума. Хотя идеи Фихте и Гегеля подспудно питали и сам нацизм. Но любопытно сопоставить. Мы окунулись, условно говоря, в то, к чему привел Фихте или даже Платон, и вот мы снова откатились к такому банальному, местечковому паразитарному существованию, ставящему во главу угла только свое личное благополучие. И вот из этого контекста мы и создаем ситуацию уравнивания всего и вся. Это проблема, как ко всему этому относиться.

Мы ведь можем снять фильм, который будет выглядеть очень душевно, проникновенно и порой душещипательно, и который будет показывать какую-нибудь идиллическую жизнь начальника концлагеря. И мы можем даже проникнуться симпатией к этому начальнику концлагеря. А всё, что стоит за пределами его личной, индивидуальной жизни – «аккуратно» опустить.

Подобная линия активно проводится сейчас в кинематографе. Даже не в фильмах военной тематики, но и в криминальных, где, например, главаря мафии преподносят именно в таком ключе. У Люка Бессона есть фильм, где он душевно и с большой симпатией показывает главаря мафии, сыгранного Де Ниро. Этот человек показан как заботливый отец семейства. Тенденция весьма показательна для состояния нашей культуры.

Старшее поколение сталкивается с проблемой того, как артикулировать собственное восприятие, ведь мы вписаны в совершенно другую память. «Чёрное-белое» уже не работает. Это не толерантно. Мы сами уже боимся высказывать оценочные суждения.

Людмила Артамошкина: К слову о том, как язык совершает подмену. Толерантность как термин пришел в 90-е годы. И Александра Карнац, бывшая у нас на кафедре философии, на одной небольшой конференции-семинаре очень точно откомментировала, почему возникает ситуация, когда термин терпимость закрывается термином толерантность. И как на самом деле эти процессы – проходящие, казалось бы, только на уровне языка – как в случае концепта "травмы" и существующей альтернативы концепта "боли" – подчеркивают размытость, расщепленность всего, которая разъедает. Поэтому важны слова, при помощи которых мы что-либо анализируем. 

Гость: Что же касается вопроса о показе, мне кажется, в сериале честно рассказано то, что было, представлены все стороны. Это не какая-то немецкая пропаганда, нет. Разве что нужно быть осторожными с расставленными акцентами. Поэтому я отчасти понимаю, что Министерство иностранных дел наложило вето на этот сериал, скорее всего, именно из-за этих считываемых моментов. Так или иначе, русские в сериале показаны, и нет никакого дополнительного комментария – что не все солдаты были звери, которые есть с любой стороны. Создается ощущение, что русские – это такие же немцы. А если хорошие русские – то предатели. Это снова к персонажу Сони. Поэтому мне и кажется, что здесь фигура предателя – она ключевая. Слово «предатель», конечно, слишком жесткое – скорее человек, с которого этот ярлык снимается через сочувствие, вызываемое сериалом. 

Есть израильский писатель Амос Оз, которого на родине считают предателем, потому что он высказывается в поддержку палестинцев. Для него это больная тема, он написал роман «Иуда», в котором рефлексирует над этой темой: когда тебя называют предателем, в то время как ты пытаешься занять гуманистическую или просто объективную позицию, и это вызывает конфликт в существующей идеологии. Это очень современная тема.

Дарья Крушинская: Но в связи с этим нужно обсудить ещё и образ Лили.

Валерий Беляев: Да, она в первой серии была на месте Сони. Лиля – еврейка, отлично владеющая немецким языком, которая устроилась на работу в госпиталь, но Шарлотта её впоследствии сдала.

Людмила Артамошкина: Она оказалась квалифицированным врачом, и по хранимой ей фотографии мы понимаем, что её муж сейчас, условно говоря, борется на другой стороне баррикад. И сериал полон таких ситуаций-перевертышей. Это наглядно показывает линия Виктора, потому что он в какой-то момент оказывается «нигде». И особенно это проявляется в финальной сцене в Берлине, когда он видит того нациста, видит реакцию американца – и он опять «нигде». 

Последний момент: какие вопросы бы вы задали немецкой аудитории?

Валерия Дудинец: Мне было бы интересно узнать мнение о наших, советских фильмах. А также вопрос об AfD, в прошлом разговоре Ларс отозвался о них как о некоем продолжении... Спор с AfD отчасти очень показателен для работы с памятью, болью, как общество пытается пропустить это через себя. 

Людмила Артамошкина: Хорошо. И как итог наших встреч, есть идея создания коллективного текста в форме диалога, если вы поддерживаете эту идею. Из дальнейших проектов, мне передали семейный архив, связанный с дедом, который участвовал во Второй мировой войне и попал в котел под Новгородом, в котором одновременно оказались зажаты и немцы, и русские. Как они выживали. Разница положений была в том, что немецким солдатам с вертолетов сбрасывалось пропитание, а у русских солдат такой поддержки не было. Второй проект связан с советским генералом, который попал в концлагерь и погиб там. А сидел он в концлагере вместе с Яковом Сталиным. Материалы о нем готовы предоставить родственники. И третий проект – это, конечно, идея волонтерства.

Спасибо за уделенное время, коллеги! Надеюсь на дальнейшее сотрудничество.

 

Расшифровка видеозаписи семинара: Анна Резвухина