Все публикацииМой XX век

"Моя ВОЙНА" - воспоминания Ю.Р. Канского

Опубликовано: 08.05.2020

Сегодня мы публикуем воспоминания о времени Великой Отечественной войны нашего постоянного автора-"хранителя истории" Юрия Ростиславовича Канского.

 

Материалы семейного архива Юрия Ростиславовича регулярно публикуются на сайте ЦБИ "AITIA". Они помогают понять трудные страницы нашей истории, судьбу конкретного человека, вовлеченного в водоворот запечатливающегося в морщинках, видимых и невидимых шрамах, маленьких вещах и длинных строках, но стремительно бегущего от, а не навстречу, времени.

 

 

МОЯ ВОЙНА

 

Когда в пятилетнем возрасте папа привез меня в Киев и оставил у своей мамы, я был невероятным патриотом и регулярно читал все газеты на стендах. Любил петь. Мой репертуар состоял из таких песен, как песня «Если завтра война…», «На границе тучи ходят хмуро» и тому подобных.

В школу я пошел поздно. Мне уже было 8 лет. Было это в 1939 году. Сначала меня определили в 13-ю школу на Владимирской улице напротив Присутственных мест. Но, на мою беду, в том же году в эту школу поступала Рада Хрущева, дочка всесильного Первого секретаря компартии Украины, и меня в первый же день вычеркнули из списков учеников (как я подозреваю, из-за репрессированного папы) и перевели в 60-ю школу на Большой Подвальной (теперь Ярославiв Вал) напротив караимской кенасы. Есть фотография нашего класса в школьном дворе с классной руководительницей Верой Лейбиной, погибшей в Бабьем Яру. Но в следующем году нашу школу, о которой я ничего не помню, кроме того, что на пути из школы на улице на меня напали старшие ребята (и это запомнилось страхом), превратили в ФЗУ (фабрично-заводское училище), и меня перевели в 48-ю школу на улице Ленина (теперь Богдана Хмельницкого). Там мне было хорошо. Удивительный человек была Варвара Александровна, наша учительница. Помню, что по ее настоянию я завел дневник. Писал о прочитанных книгах и мечтал придти 1 сентября в третий класс. Не пришлось.

ГОДЫ ОККУПАЦИИ (1941-1943)

Война застала меня в летнем лагере в Ворзеле. Шли разговоры о бомбежках. За мной приехала бабушка и отвезла меня домой. 1 сентября занятий в школе не было, а 19 сентября по городу маршировали немцы. Мир рушился.

Я был воспитан школой по-советски. Читал газеты и свято им верил. А там писали, что Киев был, есть и будет советским. А уже на следующий день я видел, как по Крещатику едут немецкие обозы на сытых лошадях, горит универмаг на углу Ленина и Крещатика, а люди на детских колясочках везут разворованное мыло и все такое прочее.

Немцев встречала масса народу, люди были полны иллюзий. Вспоминали, какими немцы были галантными в 1918 году. Но скоро иллюзии развеялись. Уже в первый день взорвалось здание горсовета на Думской площади (теперь майдан Незалежностi). Немцы сразу же окружили здание и расстреляли 100 заложников, которым привелось быть поблизости. Потом приказы о расстрелах появлялись на стенах домов часто. Они развешивались по всему городу. За саботаж расстрелять 200 человек, за голубей – 100, и так далее.

Расскажу о Киевском пожаре, когда сгорел весь центр города. Немцы вошли в город 19 сентября, а 27 на Крещатике и на Прорезной, где была немецкая комендатура, стали рваться радиомины, и начался пожар. Говорили, что из Львова привезли шланги для тушения пожара, но шланги оказались изрезанными. Выгорела большая часть Крещатика. На одной стороне от Главпочтамта до Бессарабки, а на другой от улицы Ленина до площади Калинина. По Прорезной до Пушкинской, а по Карла Маркса до цирка. Пройти по Крещатику было сложно. На улицах были тропки посреди завалов. Немцы под страхом смерти заставили нас уходить из дому. Дело было 29 сентября. Мы пошли на Лукьяновку, больше было некуда. Накануне был приказ всем евреям явиться с вещами в район Лукьяновского кладбища. Вышло так, что мы шли одним курсом. Было впечатление исхода. Начиная с улицы Мельника (за Лукьяновским рынком), стояло оцепление немецких солдат, которые оттесняли евреев с тротуара на проезжую часть. Какой-то солдат схватил меня за шиворот и пихнул в процессию евреев. Тетя Диночка или Любочка (сейчас не помню) то ли объяснили, то ли просто как-то  выхватили меня, и мы тотчас бегом свернули в первый переулок. Уже потом мы узнали о жуткой судьбе тысяч евреев, расстрелянных в Бабьем Яру. Об этом потом уже в советские времена написал Кузнецов замечательную книгу «Бабий Яр». Мы же до конца пожара (он не дошел до нашего дома) жили у бабушкиной сестры на Лукьяновке.

Бабушка, как работала кассиром в газете (на Улице Ленина напротив Оперы), так и продолжала. Только в советское время газета называлась «Киевская правда», а при немцах сначала стали выпускать «Украïнське Слово». Потом членов редакции за слишком большую самостiйнiсть (независимость) арестовали, и стало выходить «Нове Украïнське Слово», вполне лояльное режиму. Я был страстным читателем газет и создавал из них архив. Но со сменой режима приходилось мои архивы сжигать, и все начиналось сначала.

Когда пришли немцы, пошел слух, что откроют гимназии. Ходили даже записываться, но гимназия не открылась. Немцы считали, что местному населению хватит начальной школы. В школе мы, главным образом, пели. Во всяком, случае, только это и запомнилось. Пели украинские песни, очень красивые. Приходили к учительнице домой в дом-замок Ричарда Львиное сердце (как его прозвали киевляне) на Андреевском спуске. Но все это обучение очень скоро закончилось. Длилось оно менее года. Школы немцы прикрыли.

Дома у нас стало просторнее. В квартире осталась только наша дружная семья. По вечерам собирались в столовой.

Я рос и вечно был голоден. Удалось устроить меня в благотворительную столовую на Владимирской улице около телеграфа. Кормили ужасно, ребята оставляли еду в своих тарелках, а я собирал себе остатки. Тетя Любочка работала посудомойкой в каком-то немецком ресторане. Брать что-то домой из остатков пищи строго запрещалось под угрозой немедленного увольнения, но что-то, наверное, доставалось. Купить съестное на рынке было невозможно. Можно было только менять. Помню, как мои родственники отправлялись в деревню, чтобы выменять какие-то продукты. Очень боялись попасть на глаза полицаям, которые отбирали продукты и вещи. Помню, что за лакомство считал оладьи из картофельных очисток. В хлебе, который выдавался по карточкам, было больше опилок, чем муки.

Много времени я проводил у бабушки на работе. Там была хорошая библиотека, и я сидел на стремянке и читал Большую советскую энциклопедию. Очень интересный человек был библиотекарь. Араб, он родился в Вифлееме, а учился в Назарете, но был православный, глубоко верующий человек, хорошо знавший Библию. Именно беседам с ним я обязан решению креститься. Я уговорил Волика креститься со мной. Крестились мы в церкви на углу Паньковской и Саксаганского. Крестными были друзья семьи, Евдокия Терентьевна и ее муж, дядя Вася (отчество позабыл), Аникины. В церковь мы с бабушкой ходили нерегулярно. Хорошо помню, что это была Андреевская церковь высоко над Днепром.

О папе и маме мы ничего не знали. Я молился, чтобы они остались живы. Ведь немецкие газеты утверждали, что в Ленинграде не осталось живых жителей. 

Осенью 1942 года, когда стало совсем трудно, появилась возможность послать нас вдвоем с Воликом в приют для детей, чьи родители пострадали от советской власти. Этот приют находился в городке Любомль на Волыни (Западная Украина). Жить там было не сладко. Вспоминаю, как ждал вечера около печки, чтобы получить свою печеную картошку. На всю жизнь запомнился случай, когда немцы и полицаи нашли под нашим домом спрятавшегося еврея (перед этим они уничтожили гетто в этом городке). Невыносимо, когда человека травят собаками.

Любомль закончился сыпняком среди приютских детей. Мы с Воликом, слава Богу, не заболели, и нас перевели в крестьянские семьи в деревню Шацк в самом северо-западном уголке Западной Украины, на самой границе с Польшей, расположенную на берегу живописного озера. Там мы спали на перинах, и в нашем меню появилось даже сало. Войт (староста) велел, чтобы каждый, кто колет свинью, выделял 200 грамм для приютских. В деревне боялись партизан. Были разные отряды: и коммунисты, и украинские националисты, и поляки, и даже еврейские отряды. Они боролись  не только с немцами, но и друг с другом. И, конечно, по ночам приходили в село за продовольствием.

Весной 1943 года мы решили возвращаться домой. Не знаю, как нас отпустили. Очевидно, наши родители передали нам с кем-то записку. Ездить в те времена было опасно. Билетов не продавали. Мы сели в пустое купе (в поездах в каждом купе была дверь наружу). Где-то в пути к нам подсели полицаи, но нас не тронули. Ночью поезд остановился. Эшелон перед нами пустили под откос. Потом сели немцы, и нас выгнали. Как мы добирались дальше, трудно сказать. Помню только, что мы подъезжали к Киеву на открытой платформе, и эшелон без остановки прошел мимо вокзала. Остановился он только у железнодорожного моста через Днепр. Хоть и был комендантский час, мы пешком добрались домой на родную Рейтарскую. И как нам рады были дома!

Из времен оккупации помню свое первое увлечение. На Лукьяновке в собственном доме на Овручской улице жил папин товарищ, инженер Дмитрий Левицкий. Во время оккупации он был директором ТЭЦ и устроил Волю на работу, когда ему грозило отправление на работу в Германию. В 1943 году немцам уже не хватало рабочих рук, и вся молодежь старше 14 лет могла быть отправлена в Германию. Ну вот у Левицких был дом в саду, и после нашего возвращения мы с бабушкой пришли к ним в гости. Чудный сад, гостеприимные хозяева. А вот к их дочке я испытывал уже самые настоящие чувства, хотя я сомневаюсь, что она их заметила. Она была старше меня и, наверное, относилась ко мне как к ребенку. Что с ними стало? Увы, они пропали в сталинских лагерях, и мне ничего о них неизвестно.

Летом 1943 года меня пригласила провести у нее лето бабушкина двоюродная сестра Нина Викул, учительница сельской школы в деревне Витавы недалеко от поселка Гнивань на Южном Буге в 12 километрах от Винницы. Муж ее, Саша, был глухонемой, детей не было. Зато был большой фруктовый сад и много книг и подшивок старых журналов в сундуке («Нива», «Природа и люди»). Я наслаждался жизнью, лежа в тенистом саду, читая первые книги и рассказы про любовь и уплетая вкусные груши. Чудное было время, чудные люди. И вот однажды, не знаю, по каким делам, мы с Ниной пошли пешком в Винницу. Это был первый мой поход, и с тех пор я заболел бродяжничеством. Мир вокруг показался мне таким красивым, полным прелести и загадок, что я и сейчас готов в любой момент оставить город и домашний уют и отправиться в путь. Ну а тогда мы шли по живописным холмам Подолья к Виннице. Мы пришли в Старый город Винницы, где передо мной открылись раскинувшиеся на высоком гранитном берегу Буга сады, а посреди садов храм в стиле украинского барокко. Его настоятелем до революции был мой прадед Павел Устинович Викул. Где-то рядом стоял его дом с фруктовым садом по одну сторону и чудным старым парком, обрывающимся высоким берегом Буга, с другой стороны. Здесь родился 25 марта 1906 года мой папа, здесь родилась и провела детство бабушка, сюда они приезжали в гости к деду.

Мы переночевали в доме их соседа, некоего Гоффа, который в это время был бургомистром Винницы. Его дом похож на дом моего прадеда. Я провел одну ночь в этом доме, но у меня на всю жизнь осталось впечатление, что я побывал в отчем доме. Я бродил по парку, и мне казалось, что это мой мир, любимый и желанный. Не было войны, которая бушевала вокруг. И даже ужас увиденного мной в этот день (а мы увидели раскопанные немцами траншеи и в них тысячи расстрелянных НКВД людей, а над ними –  крестьян окрестных деревень, ищущих и узнававших своих близких среди расстрелянных) не смог тогда разрушить ощущение счастья, которое во мне жило. Я и не подозревал тогда, что рядом была ставка Гитлера.

Бедная Нина! С приходом наших она попала в сталинские лагеря и там сгинула только за то, что была учительницей в сельской школе при немцах.

Потом настала страшная осень 1943 года (сентябрь-ноябрь), когда каждый день мог быть последним. Наши войска вышли на левый, низменный берег Днепра. Немцы объявили центральные прибрежные районы запретной зоной и велели под страхом смерти покинуть их. По городу ходили лишь патрули и мародеры. Мародеров часто расстреливали, но это их не останавливало. С Рейтарской улицы мы бежали на Лукьяновку, но и оттуда нас скоро выгнали. Какое-то время нам удалось зацепиться на маленькой улочке недалеко от Большой Васильковской, но и то ненадолго. Нас спасало то, что Волик работал кочегаром на ТЭЦ, а бабушка кассиром в типографии. У них были аусвайсы (пропуска), а тетя Диночка и я безвылазно сидели дома. Однажды среди бела дня немецкие солдаты на мотоциклах окружили наш квартал. Немецкая политика была – ничего не оставлять наступающим нашим войскам. Деревни жгли, предприятия, мосты взрывали, а людей вывозили на Запад. Вошел офицер с переводчиком и велел выходить и грузиться в поджидающие нас трамваи. За отказ – расстрел на месте. Потом людей, как нам рассказали, загоняли в товарные вагоны и везли без остановки до Львова и даже до Польши. Положение было отчаянным. Тетя Диночка бросилась к одному солдату или офицеру оцепления и стала просить нас пропустить. Кто-то махнул рукой, и мы побежали по совершенно безлюдной улице, каждое мгновение ожидая выстрела в спину. Обошлось. Нашли Волика. С помощью Дмитрия Левицкого, о котором я уже говорил, удалось остановиться в доме на Жилянской, как раз напротив ТЭЦ. Судя по надписи на книгах, это была квартира профессора Жука (уж не будущего ли строителя электростанций?).

Книги были страшно интересные, но нам оставалось провести в этой квартире менее суток. К вечеру мы все были в сборе. Часа в четыре к ТЭЦ подъехала машина, из нее высыпали немецкие солдаты и офицеры. Они вошли на территорию ТЭЦ, но скоро ее покинули и уехали. И тут раздался страшный взрыв. ТЭЦ взлетела на воздух, а у нас в квартире вылетели оконные рамы, и сорвало с петель дверь. Мы, оглушенные, выбежали из дому и укрылись в сарае во дворе. Время от времени раздавался лай собак, слышалась немецкая речь, выстрелы. Но к утру все стихло. Мы вышли из нашего убежища и увидели наших солдат. Какое это было для нас счастье! Мы сразу же пошли домой, где без нас побывали мародеры. Это было 6 ноября 1943 года.

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Сразу появился настоящий вкусный черный хлеб по карточкам. Жизнь налаживалась. Но мы ничего не знали о своих родных. Жива ли мама? Ведь мы слышали, что в Ленинграде от голода погибли все жители. Я написал письмо на Мытнинскую набережную маминой сестре Соне, спрашивая, жива ли мама. И, о чудо! – пришло письмо от мамы, а в конце ноября и от папы, где он писал, что его выпустили по состоянию здоровья из лагеря, и что где-то в Иркутске по пути в Среднюю Азию, которую он выбрал местом жительства, он узнал об освобождении Киева.

 

За помощь в подготовке материала благодарим Юлию Малахову.

 

Работа выполнена при поддержке гранта РФФИ № 19-011-00775 «Топология культурной памяти в диалоге поколений».