"Семейные хроники конца 20 века", Александр Беспрозванный

 

1986-й

Первым ударом, пришедшимся на это время, стал Чернобыль.

...

Страх перед радиацией отрезал мне на долгие 25 лет дорогу в родные места, и я физически ощущал боль разлуки с моей малой Родиной. 

 

1987-й

В этом году нам предстояло отметить 70-летие Великого Октября! Но от былого сонно-триумфального транса съездов КПСС и помина не осталось.

...

Кажется, впервые за многие годы, за исключением великого 45-го, мир не боялся нас, более того, открывал СССР через телемосты, слушал «Красную волну» и носил футболки с нашей символикой.

...

Беседа, тем не менее, потекла на редкость быстро и просто, когда я спросил, откуда у него житомирские корни. Он удивился, но охотно рассказал о родных, которые жили на улице Довженко и были священниками. Увидев удивление и интерес с моей стороны, он не без гордости рассказал о петербургских корнях своего рода. Здесь его дворянские предки основали гимназию, работали в ней первыми педагогами и директорами. И хотя его фамилия звучала на польский манер, он гордо, но без фанаберии отнёс себя к украинцам. Мы сползали на опасную тему, от тёти я слышал порой, что он и сын — «щирые украинцы» и нашего брата недолюбливают. Но мой собеседник спокойно сказал, что он хотел, чтобы украинцы ходили в свои школы, русские в свои, а евреи в свои. Я тут же отыскал словечко апартеид, а у него загорелись глаза, и он ответил буквально «я за то, чтобы в границах одной страны, каждый мог развиваться, не забывая своей культуры, своего языка и традиций». Когда я ему возразил, что ленинский интернационализм мне ближе, потому что не давал в обиду мой народ, и я отвергаю узкий национализм. Он возразил, что патриот любит свою страну, а националист ненавидит чужую. И потом спросил меня: «Неужели ты веришь партии, Ленину и коммунистам?»   

Мой ответ ему понравился. Я сказал о большевиках, спасших государственность России, о моей вере в необходимость равенства людей и в потенциал ленинского учения, но отказывал КПСС в доверии. 

...

Наш разговор серьёзно поколебал мои прежние убеждения. С этого момента я веду отсчёт осознания того, что Ленин более не гений! Слова Карла Каутского о нём, как о человеке, думающем о революции 24 часа в сутки, прозвучали для меня теперь не похвалой, а скорее наоборот. Вдруг пришла на ум мысль, что гражданская война была войной «жадных» с «завистливыми». Живительный источник ленинской идеи на деле оказался не оазисом, а миражом! И это было началом большой разлуки с тем, что мои бабушка, отец и я привыкли считать неприкасаемым, святым. Я знал, что душе предстоит переболеть, стать  мудрей, но не скатиться в цинизм. 

 

1988-ый

Надежды, что 19-я партконференция выработает единый курс, что страна соберётся, и обновление принесёт плоды, рухнули окончательно. Само руководство открыто собачилось, а вслед за ними разделились писатели. Голова шла кругом, вчера я зачитывался их книгами, а сегодня они говорили о том, что «неплохо бы посмотреть, как влияли на НАШЕГО Сталина «Мехлис и Каганович». И как закономерный итог — появление черносотенцев из общества «Память», которые вытащили всё из тех же черносотенных сундуков, казалось бы, выкинутое на свалку истории словцо «Погром!» Вскоре из газетных страниц они стали материализоваться в пикеты у станций метро, митинги на улицах города.

 

1989-й

Страна готовилась к выборам в Верховный Совет, и все прильнули к радиоприёмникам или смотрели «Пятое колесо», блистала вовсю звезда Невзорова и команды опального «Взгляда».

Случилось невероятное — у нас появилась оппозиция: умная, обаятельная, энергичная.

...

На политическом поле были, правда, и другие игроки, их называли «красно-коричневыми», и они тоже не дремали. Количество их сторонников, как и число отвратительных газет и листовок с цитатами из «Майн кампф», вызывало чувство гнева и тревоги. Их спектр ширился, но порой и они получали по сусалам!

 

1990-й

Восточная Европа радовалась возможности связать судьбу с богатым и сытным Западным миром. Теперь для них лишь стоял вопрос за кем идти: за США или за Европой, вслед за скандинавами и западными немцами. А у нас никаких изменений — ни в политике, ни тем более в экономике, наоборот, через 45 лет после войны вернулось давно забытое слово «карточки».

...

«меню» для любителей междоусобиц было на все вкусы: азербайджанцы беспощадно убивали в Сумгаите армян, вспомнив старинную вражду, а армяне вспомнили о своей былой воинской славе и обрушились с не меньшей жестокостью на азербайджанцев в Карабахе. Только-только успокоился Казахстан, но их соседи из Киргизии устроили узбекский погром в Оше. Волнения турков-месхетинцев, внезапная любовь Молдавии к Румынии, практически отошедшие от нас прибалтийцы. Было видно, что при волеизъявлении народов этих стран, они выйдут из Союза, и никто не сможет их остановить. Признаюсь честно, именно в это время наша страна напоминала караван из одного мощного корабля и четырнадцати корабликов чуть меньше. 

...

когда сторонники сохранения СССР, а среди них было масса «бывших», шумели, что собрать назад республики не удастся, разве только войной, то я, теоретически, признавал войну допустимым средством решения исторических проблем. Теоретик! Разве я мог себе представить, что на эти войны когда-нибудь могут отправить и моих детей! И за это себя казню до сих пор. 

В таком безумии ничего не оставалось, как спасать себя и семьи. Трезвомыслящие люди бежали во все стороны света. Уже никому не приходило в голову осуждать евреев, немцев, имевших право на выезд, скорее наоборот, многие лихорадочно вели поиски родственников за пределами первого государства рабочих и крестьян. 

...

Всю дорогу, пока ехал в поезде, я размышлял, переживал. Подведя по приезде итоги, я понял. Во-первых, смерть тёти сумела разлучить некогда дружную семью, и в ней уже никогда не бывать прежнему счастью. Бедные мои. Во-вторых, я видел, что будущее многие из них видят уже вне Союза и без России, а значит и наша личная, человеческая разлука была предсказуема и неизбежна. И наконец, в-третьих, я великолепно понимал, что без Украины СССР не может быть, а поэтому в полной мере осознал неизбежность разлуки со страной, той самой, о которой я писал в самом начале хроник. И что нас может ждать после неё, я не мог себе представить. Это предложение я дописываю потому, что внезапно вспомнил, это важно. Вернувшись в Ленинград, я оказался на Невском, рядом с моим самым любимым магазином «Мелодия» и умудрился там спокойно купить за 6.90 рублей книгу Александра Солженицына «В круге первом». Сказал бы кто лет 18 назад — подумал бы анекдот. Было, отчего пойти голове кругом!

...

В нашу школу попала бацилла склоки, а значит, нас ничего хорошего не ждало. Я каждое утро ходил на работу и смотрел на купола церкви и молил бога, чтобы наш бывший директор вернулся. И он вернулся на пару дней, с братом, моим ровесником. Мы тревожно говорили о возможном военном перевороте, о сепаратистах Южной Осетии, открыто собиравших людей и оружие против Грузии. Потом он уехал, и разлука с ним вызвала тяжёлый осадок. В декабре месяце нас позвал на прощально-отвальную вечеринку однокурсник моей жены и мой старый студенческий приятель. Они уезжали с женой,  сыном и его мамой в Израиль. Настроение было у всех разное. Сам молодой хозяин выпил и держался относительно бодро, а рядом плакал наш общий с ним друг, с которым мы ходили в театральную студию,  и повторял сквозь слёзы: «Только не навсегда!» И хоть я принципиально этого не делал, напишу. Они больше не встретились. А пока я разговаривал с гостями, благо знал многих, произошло очень важное событие, повлиявшее на всю нашу дальнейшую жизнь. К моей жене подошла жена однокурсника, которая тоже училась с ними вместе. Она, такая же русская девушка, обожавшая своего мужа-еврея, решительно спросила: «Вам вызов-то присылать?» Моя жена, не задумываясь, ответила: «Конечно, присылай!»

Это был декабрь 90-го. Всё разваливалось. Сажи Умалатова громила Горбачёва, Шеварднадзе ушёл в отставку, люди окончательно растерялись… Не представляю, как мы пережили этот год! Страшно было думать, что нас ждало. Разлуки? Наверняка…

 

1991-й

Литва протестовала, а президента в это время не было на месте, впрочем, как и во время событий в Грузии. Он был невинен, как белая пушистая овечка. Всё более его поведением он напоминал витязя на распутье… Хоть бы уже двинулся куда-нибудь. И вот тогда был провозглашён референдум о сохранении СССР, мы должны были решать судьбу страны. 

Моё мнение было противоположно мнению родителей: папа и мама были «за», а мы с женой «против». 17-го марта состоялся Референдум, и на нём победили сторонники сохранения Союза, но все мятежные республики игнорировали это волеизъявление. В душе мы были не против, но понимали, Союза не сберечь. Так и вышло! Но я по сию пору корю себя именно за то, что не принял сторону моих мудрых родителей. Это ещё одна моральная вина-ошибка, которой я себе не прощаю.

...

Утро 19-го. Жена и старший сын ушли в лес по ягоды, а мы с младшим ели наш весьма-весьма скромный завтрак и включили по привычке радио. А там звучали «левитановские» интонации и передавали письмо к депутатам (кажется), написанное главой Верховного Совета СССР, когда-то в юности бывшим на свадьбе у президента СССР свидетелем! 

Вот Вам и дружочки! А за его «артподготовкой» грянули символические залпы «главного калибра», по радио передавали манифест ГКЧП — на сцену истории въезжали, грохоча гусеницами, танки. Ничего себе — переворот! А мы были не в курсе, и жены с сыном нет дома. Я схватил малого за руку, и мы помчались на тропку ждать наших. Они не шли, я не находил себе места. Потом схватив кусок камня, написал «Долой ГКЧП!» и вернулся с младшеньким в посёлок. По дороге встретил соседа, мужчину моих лет, взволновано и сбивчиво я рассказал ему новость. Оказывается, он не был в курсе, но спокойно сказал: «Наконец-то! Наведут порядок». У меня глаза на лоб полезли. Тем временем наши вернулись, они тоже ничего не знали. Кипя от возмущения, я рассказывал об аресте президента (так сообщала радио «Свобода»), но жена перебила меня и проницательно спросила: «Это ты написал на тропинке?» Деваться было некуда, но она сказала укоризненно-озабоченно: «Саша, это детство!» Я согласился, но сказал, что ничего другого  не мог. По телевизору шло бесконечное Лебединое озеро, а на платформах станции стояли БМП-шки, направляющиеся в Москву. Все эти дни мы переживали, но когда я услышал по областному радио уверенно-деловое выступление Новгородского горсовета об их плане обороны города от путчистов, и сравнил их с трясущимися руками Янаева, то я понял — у ГКЧП нет шансов.

...

На маленькой станции мы пересели на питерскую электричку и в вагоне поезда услышали голос машиниста: «Внимание, наш электропоезд следует до станции Санкт-Петербург!» Я был рад, что городу вернули его родное имя, но это означало, что завершилась его ленинградская эпоха.

...

Вот так мы и уехали из одного города, а приехали в другой, но оказалось, что и страна, которую мы покидали, тоже не та. За короткий срок объявили о своей независимости почти все республики СССР, ну и моя Украина за ней. 

...

В октябре мы пошли со старшим сыном на концерт «Машины времени», где лукаво улыбающийся Макаревич сказал о своих первых(!) гастролях в Петербурге, публика не сразу оценила шутку, и её автор победительно улыбался. Этот концерт прошёл на ура, а днём позже, но в «Юбилейном», убили Игоря Талькова. Мы ещё не знали, что это был сигнал превращения нашего города на долгие годы в столицу криминала — «Бандитский Петербург». Но когда убивают певчих птиц, ничего хорошего это никому не предвещает.

...

И вот декабрь 91-го, референдум на Украине, и «они от радости пляшут и смеются», так говорила по телефону тёща моего дяди моей убитой горем маме. Я не знаю, что там за страхи творились в Беловежской Пуще, и чего так боялись три «добрых молодца». Нам было понятно, что СССР доживает последние недели, и когда наш старый красный стяг медленно спускался, а навстречу ему поднимался триколор, было жутко обидно, что нас обманули, что идеалам, которые передали нам наши родители и за которые деды заплатили жизнью, теперь не было веры. Потом я видел последний Советский стяг в музее Checkpoint Charlie в Берлине и было горько, что он больше не напоминал гордого внука знамени 45-го, а трофей поверженной армии!

Я рос в стране, где идеологическая работа была поставлена куда лучше, чем производство женских сапог или джинсов, решение о выпуске ткани для которых принималось аж на политбюро. Поэтому приемлемых выходов из постоянного режима промывания мозгов было два: первый — уйти в принципиальную аполитичность, это когда ты имеешь смелость петь песни только «про любовь», второй — учиться читать между строк и не давать из себя делать куклу на верёвочках. 

Полный текст произведения Александра Беспрозванного "Семейные хроники конца 20 века" доступен по ссылке - управляющая кнопка "скачать".