Итоги творческой встречи с режиссером А. Н. Сокуровым
Санкт-Петербургский государственный университет и Российское эстетическое общество провели 17-19 октября 2018 г. Первый Российский эстетический конгресс, в рамках которого было проведено 16 интереснейших научных секций. Состоялось также несколько круглых столов, культурных и творческих встреч, которые расширили рамки диалога об актуальных подходах и исследованиях в мире российской эстетики.
Ниже мы хотели бы представить вам итоги одной из творческих встреч, прошедшей 19 октября в рамках Конгресса (Институт философии СПбГУ, Менделеевская 5, ауд. 25), а именно наиболее выделяющиеся тезисы беседы с Александром Сокуровым, советским, российским кинорежиссером и сценаристом, а также просто глубокомыслящим человеком.
Внутри процесса создания фильмов Александра Сокурова.
Я никогда себе не говорил, что занимаюсь искусством или чем-то таким возвышенным, особенным. В моем подсознании просто всегда это было. Сейчас киноискусство для меня — профессиональный труд, ремесло и попытка каким-то художественным образом сформулировать свою точку зрения на собственные переживания, на собственные чувства. А это как раз и есть один из вопросов эстетики. В связи с этим я мог бы заключить, что в каком-то смысле являюсь достаточно хорошим образцом для эстетического исследования.
Фильмы, которые делаем мы, моя съемочная группа, они все разные и в жанровом отношении, и материальном воплощении. Эти киноленты отличаются друг от друга и определенной точкой зрения на материал, и приемами работы с ним. Сейчас мы пытаемся создать фильм, который в мировом прокате еще не имеет прецедентов. Пытаемся найти технические решения для того, чтобы как можно более естественнее представить те или иные исторические события. Это все абсолютно новое для меня пространство.
Надо отметить, что кинематограф в основе своей искусством не является. Кинематограф — это ремесло, в лучшем случае художественное ремесло, поскольку он вторичен по своей природе. Если вы попытаетесь как-то структурно проанализировать это явление, "кинематограф", то вы увидите его глубокую вторичность. В алфавите кинематографа нет практически ни одной своей собственной буквы, он не породил сам ни одной из них, они все украдены откуда-то, не взяты, не заимствованы у каких-то видов искусства, а именно сворованы. Он как бы вытаскивает средства, орудия из иных художественных явлений и присваивает их. В этом и есть глубокая вторичность кинематографа и даже опасность. Он пытался выйти за пределы морального и этического и вышел.
Не раз говорил и повторюсь, если бы кинематограф был рожден в пространстве восточной культуры, не в Европе, по крайней мере, то это было бы совершенно другое явление. Возможно, он был бы тогда искусством. Например, в Древней Индии целью произведения искусства было транслирование глубокой и тонкой эмоции. В Китае, в свою очередь, эстетические нормы подчинялись этическим нормам, и все создавалось ради их укрепления. В Японии за искусством стояли многозначность, спокойствие и вдохновение. Европейский же кинематограф пошел по пути отражения разнообразных конфликтов: противоборство пользы и вреда, конфликт смыслов и т.д., — без возможности их разрешения.
Более того, теперь кинематограф не может уйти от коммерческой внутренней силы. И эта гигантская сила, коммерциализация всего, может просто погубить человечество.
Еще одним опасным моментом является такой сюжет, связанный с кинематографическим искусством, который отражает агрессивную составляющую кино. Целые поколения молодых людей воспитаны на фундаментальном, агрессивном начале визуального действия. А ведь именно визуальная процедура разрушает самостоятельность, инициативность в человеке, ограничивает развитие личности. Просвещенная часть народа от другой части населения отличается всегда тем, что в этой первой названной мной группе появляются сложные молодые люди, со сложным душевным устройством, с очень сложной структурой взгляда на образование, на овладение образовательным инструментом. Так вот внедрение визуального/визуальности, в том числе кинематографа, является большим препятствием для индивидуального развития подобных личностей.
Ключевые слова — "мастер" и "канон".
Мое любимое место в Ленинграде — Эрмитаж (это не оговорка, Санкт-Петербург, по мнению А. Сокурова, все еще является Ленинградом по общественному сознанию и энергии — прим. ред.). «Русский ковчег», например, отдельно взятое произведение, отражающее мою искреннюю, глубочайшую любовь и привязанность к данному объекту культурного наследия. И дело не в красоте залов…это лишь мое нескончаемое восхищение и преклонение перед мастерством ремесленников, создававших такое убранство и такой архитектурный код. За каждым зданием, каждым кирпичом, каждой облицовкой мрамора, за каждым стилевым решением я вижу того рабочего человека, который все это создавал, который буквально взаимодействовал с данными инструментами и идеями зодчества. Вопиющая грамотность при следовании определенному канону, нескрываемое, блестящее мастерство — это то, что приводит меня в восторг. Так вот я считаю, что главное предназначение мужчины в русском государстве — быть мастером, быть работящим человеком. Необходимо верно служить этому главному призванию каждого — быть мастером, мастером в своем деле.
Сейчас нам не хватает именно качества труда в любой деятельности, которой занимается русский человек. Здесь я мог бы сказать и о нехватке государственного дарования. Мы талантливы во многих областях, как мне кажется, но я бы отказал нам в даровании государственного строительства. По-моему, создание государства русского продолжается. Мы именно по этой причине являемся свидетелями постоянных судорог, изменений, каких-то передвижек в структуре и фактуре государственной жизни. Наше государство продолжает создаваться и никак не может завершить этот процесс, так как политическое брожение не рождает ясности, четкости государственного рассудка, а только отражает спазм некоего партийного принципа строительства государственной власти, которое уже явно не соответсвует нашему времени.
Одна из самых больных и тревожных проблем современности — проблема языка. А. Сокуров о современной литературе, об "атмосфере" литературы XIX и XX вв.
Многое в современной литературе не представляет для меня интереса, так как я не вижу языкового стиля. Я не вижу того стилевого, динамического, смыслового, морфологического отличия одного современного автора от другого. XIX век и начало XX века отличались тем, что литераторы были не только создателями сюжетов, но и "атмосферы". Именно поэтому эти периоды любят экранизировать. Ведь для кинематографа "атмосфера" является принципиально важным элементом. От "атмосферы" рождается своеобразие характеров. Большая российская и европейская литература отличается работой с характером, с характерами контрастными и очень революционными.
Кроме того, в произведениях Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, А.П. Чехова я вижу движение в развитии, которое не замечаю у современных писателей.
А еще в литературе тех веков присутствуют особые признаки — совестливость мысли, стыд литератора, человечность персонажа. В них реализуется принцип видения литературы как «надежного убежища» для человека, который я особенно поддерживаю. Считаю, что в литераторе мы не должны сомневаться, что серьезность намерений писателя должна быть очевидной, что моральная составляющая произведения не должна нивелироваться за другими элементами текста.
Каноны свободы художника — вечный вопрос. Как творить в той современности, что нас окружает? Как связывать актуальность вечного сегодня и сейчас, имея в виду тот язык, который является моделью духовной картины мира?
Мне кажется, что в современном развитии культуры существует одна большая проблема. Есть две тенденции. Первая — эмоциональная тенденция духовного прорыва. Вторая — наступление на сферу культуры логического способа мышления, математического метода. Симфонические намерения (в смысле объединенной гармонии) постоянно проигрывают. Сегодня наблюдается нежелание создавать художественное произведение с эмоциональным контекстом, с эстетическими достоинствами. Присутствует же попытка пробиться к душе человека с помощью рационального, ясного, простого. Если так будет происходить и дальше, то мы начнем терять литературу, мы расстанемся с нашей влюбленностью в живопись, удовлетворяясь "всплесками" художественного в работах современных рисовальщиков. Современные архитекторы и деятели иных видов искусства представляют свою жизнь как "черт из табакерки", так сказать. Они полностью отреклись от эмоционального, душевного, от атмосферы, которую раньше выращивали в архитектурных и иных художественных формах. Я должен констатировать отказ от революционного принципа развития в области художественного творчества.
Канон же для меня — это приоритет морального над «сепрарием». Я имею в виду ситуацию, когда несмотря на осознание мной того "что я могу" или "имею возможность сделать" в своем или через свое творчество, я вдруг одновременно понимаю, что не имею на это право, и не делаю.
Канон — это моральная остановка. У человека, занятого в художественной деятельности, нет и не может быть "разрешительного билета" на все поступки, на все действия. Лично я знаю, как опасен визуальный мир культуры, и что ущерб, который наносится обществу визуальными произведениями, гораздо сложнее, чем последствия любого иного воздействия.
Единственные раны, которые не заживают, — это раны в душе человека, наносимые визуальным произведением. Последствия такого воздействия необратимы.
Человек, воспитанный на компьютерной визуальной культуре, — это человек, который со временем будет принимать довольно страшные решения, так как совершенно лишен понимания приведенного мной выше концепта канона. Представление о каноне, как о том, что позволило нашей цивилизации возникнуть, сложиться и выжить, этому поколению совершенно чуждо.
Должен отметить, я знаю, что данная точка зрения достаточно непопулярна как среди моих российских, так и среди европейских, американских коллег. Это одна из принципиальных позиций, где я расхожусь и со своим поколением, и с моей профессиональной средой.
Вопрос цензуры.
Мне никто ничего не запрещает. Если перевернуть страницу советского периода, когда все, что ни делала бы наша группа, запрещалось, то сейчас ситуация кардинально иная. Есть, конечно, фильмы запрещенные к показу в России («Русский ковчег», например), запрещенные к показу в отдельных регионах нашей страны, не рекомендованные к показу на российском телевидении, на первом канале. Но для меня важна теперь уже не эта цензурная зона, в которую я попадаю, а сама возможность создать произведение. Мне важно иметь доступ к работе. Бороться же с системой государства, преодолевать какие-то барьеры, которые возводит Министерство культуры или иные организации, — сил у меня на это больше нет.
Я больше не боюсь как раз за показ моих фильмов. Я пытаюсь найти средства для того, чтобы сохранить эти работы, сохранить работы прошлого столетия, отреставрировать их изображения, восстановить испорченные кадры и т.д. Недавно таким образом мы восстановили «Одинокий голос человека», сейчас идет работа по реставрации фильма «Элегия из России». Пленка все-таки имеет способность погибать. Так вот я хочу сохранить эти фильмы, и запретить мне этого никто не может.
Даже противоречия с главой нашего государства по поводу киноленты «Фауст» никак не сказались на практической истории моей жизни, на моих учениках. Все, что мы видим возможным реализовать, мы стараемся делать.
Входит ли "красота" в художественный канон?
Создать эстетически привлекательное визуальное произведение очень трудно сегодня. Все современные высокотехнологичные камеры и фотокамеры сами создают прекрасные, эстетически привлекательные изображения. Тут даже и работать не надо… Но надо уметь видеть меру в красоте. Мерой красоты, по-моему, является классическая большая живопись. Это и романтики-немцы XIX века, это и наши передвижники, это и маринисты выдающиеся…
Однако я мог бы выделить сегодня Виктора Косаковского, чьи работы действительно обладают неким магнетизмом изображения. Этот человека, хотел бы заметить, является носителем необыкновенной души. Он умеет показать особенную красоту — красоту поступка. В кино такое встречается редко. В кино режиссеры очень боятся продемонстрировать красоту поступка, красоту добродетели, красоту добра, потому что современный кинематограф весь построен на неразрешимых конфликтах, как уже упоминалось мной выше. В этих условиях, конечно, о красоте речи быть не может. Однако и в фильмах с такой тематикой этика поведения человека погружена в какие-то красивые одежды, интерьеры, визуально привлекательную жизнь. Здесь речь идет о некой формальной эстетической стороне киноленты, которая безукоризненна. Но всегда встает вопрос о чувстве меры автора фильма.
«Фауст» — "роман романов" в формате киноленты.
Это просто была моя давняя мечта. Вся тетралогия власти, концептуально продуманная еще в 80-ом году, должна была реализоваться. Я должен был это сделать. Я метался по стране в поисках средств, обошел всех олигархов, все правительственные организации, но наталкивался лишь на незаинтересованность. Последний мой шаг — обращение к В.В. Путину, который в считанные часы решил, что «Фаусту» быть. Это решение наполнило меня энергией, которая подрастерялась за время поиска средств и поддержки. Я начал работать с великолепной съемочной группой, где все ведущие художественные позиции занимали мои близкие соотечественники-художники, ну и, конечно, выдающийся оператор Брюно Дельбоннель. Было страшно, безусловно. До последнего момента я пребывал в крайнем волнении.
Моя работа представляет собой некое исследование национального характера. Без данной составляющей любая художественная работа бессмысленна, по-моему. Национальный характер является ценностью космического масштаба. Никто не знает, как он складывается и из чего. Но именно в нем содержится код всего: поступков, предрасположенностей, способностей. Я долгие годы наблюдал за проявлениями именно национального характера. В итоге при создании «Фауста» я пытался отразить мое видение формирования немецкого мужского характера.
Театр.
Театр — это живые люди, в зале и на сцене. А самый тяжелый труд — это иметь дело с человеком. А если еще и изо дня в день иметь с ним дело, то это уже увечный труд. Поэтому создание театрального спектакля — очень-очень сложная, тяжелая деятельность, и я просто преклоняюсь перед такими режиссерами, которые долго и успешно работают в пространстве театра. Театр — это высшая форма режиссуры.
Выпускники мастерской А. Сокурова.
Я на самом деле смотрю много работ молодых людей. Работ же интересных очень мало. Подавляющее большинство молодых людей, которые рвутся к получению профессионального инструмента, профессионально как раз таки не готовы. Это люди, на которых тратить государственные деньги пока не следует. Им необходимо еще поучиться. К сожалению, кинематограф, как отрасль, разрушен в России. Практик, стажировок в условиях реального производства — нет. В итоге очень многие молодые люди проявляют амбиции, но умений им не хватает. А следовательно, как я считаю, и права снимать у них нет. Кино стоит очень-очень дорого. Чтобы снять в профессиональных условиях, с профессиональными технологиями и всем необходимым сопровождением игровой полуторачасовой фильм, понадобится около 20-22 миллионов рублей. По европейским нормам это, конечно, совсем крошка, но для российского уровня — деньги большие. Далеко не каждому можно доверить такие деньги. Но есть, безусловно, достойные.
Фильм Александра Золотухина (выпускник мастерской Александра Сокурова - прим. ред.) «Мальчик русский» — сильная работа. Это история молодого человека, юного солдата, который попадает на поле боя Первой мировой войны. Кинолента показывает, что с ним происходит в подобных условиях. Блестящая картина, на мой взгляд. Мы попытаемся в следующем году прорваться на международный фестиваль. Но я в этом не очень уверен, потому что ситуация с санкциями сказывается и на объектах, субъектах культуры. В области культуры, к сожалению, санкционная работа тихонечко, но все же осуществляется.
Искусство музыки. Место современной музыки в течении интеллектуального и в течении эмоционального искусств. Язык современной музыки не менее эмоционален, чем язык П.И. Чайковского, К.И. Скрябина, или?
Если язык музыки не производит на меня эмоционального впечатления, то такая работа проходит просто мимо. Ко мне часто обращаются выпускники и учащиеся консерваторий с желанием показать музыку для кино. Но я практически не вижу особых личностей в этой среде. Я не вижу мелодической основы. Чаще сталкиваюсь со своего рода "инструментальным насилием", которое меня никак не затрагивает. Несколько лет назад мне довелось быть на одном замечательном мероприятии, когда Кшиштоф Пендерецкий и его оркестр представляли концерт, посвященный М.Л. Ростроповичу. К. Пендерецкий, который всегда отличался особым звучанием оркестра, представил абсолютно другой уровень цивилизационной музыки, связав век XXI и век XX. Он преодолел в себе всю эту стихию, весь вот этот бунт, который был характерен в тот период и для России, и для Польши. Мне не известен человек, который не смог бы чувственно принять ту мелодию, которая тогда прозвучала.
В целом, я считаю, что самый близкий путь к душе человека — путь через мелодию. Записать мелодическое, проникновенное большое произведение, — очень трудно. Даже гиганты XX века имеют все же короткую мелодическую часть, которая всегда порабощается консерваторским духом и инструментальной отработкой.
Мелодический дар — это тот дар, которым в полной мере, по моему мнению, обладал Д.Д. Шостакович, жизнь которого сопровождалась большими драмами. Пока в опыте человека нет драмы, мелодия не сможет раскрыться в его произведениях в том качестве, которое покорит души других. Сегодняшние молодые люди имеют достаточно хорошую, мирную жизнь. Они пребывают в относительно расслабленном состоянии, вне гражданской борьбы, вне политической борьбы, вне многого, я бы сказал.
Эстетическое чувство довольно легко поддается влиянию со стороны, через культуру (в частности, массовую культуру). Становление эстетики как науки способствует развитию тех инструментов и способов, которыми достигается формирование эстетических представлений человека. Допустимо ли, однако, для человека, если брать за основу тезис о бесконтрольности чувства эстетического в нем, использовать это чувство в качестве морального ориентира?
Главное — не пропагандировать эстетику негативного толка (тюремную эстетику, например) посредством массовой культуры. К сожалению, такая ситуация действительно имеет место быть.
Нельзя пропагандировать "дурновкусие", пошлость в искусстве и культуре! Формирование "пошлого характера" нации — это страшно. У государства, в частности, огромное число всяких возможностей не запретительного характера, чтобы не поддерживать тех и то, что очевидно является вот таким "эстетическим насилием", социально дурным вкусом. Политическая воля необходима в такого типа явлениях.
Но не надо забывать и о демократической процедуре, которая предполагает активное включение граждан в борьбу с подобными внутренними разрушительными элементами и явлениями в культуре, в развитии народа. Однако государственный орган даже и не ожидает, что мы можем выйти на уровень такой борьбы и соответствующих требований. К сожалению, и российское общество не предполагает, что в такой инициативе его могут поддержать. Если мы, например, призовем общественность Петербурга выйти на шествие в защиту исторического наследия города, то хорошо, если хотя бы 2000 человек придут… Студенты не придут, учащиеся архитектурных вузов тоже, как и многие преподаватели. Поэтому есть то, что есть.
Повышенный интерес кинематографа к истории блокады, источникам эпистолярного жанра и источникам устной истории, к отечественной истории...
Когда я первый раз только приехал в Петербург, очень удивился, как равнодушно ленинградское общество к блокадной тематике. Формально, в рамках студенческих секций, научных конференций, тема была жива, но я никогда не видел сердечности, общности, соборности, формирующихся данным событием, всеохватывающей трагедией города. Я с удивлением замечал, что в городе проводятся праздники в дни снятия или объявления блокады. Меня это повергло в шок тогда. Ни одна из этих дат не является праздничной, ни одна из этих дат не является повод для веселья, лишь для поминания. Поэтому мне всегда казалось, что в Ленинграде есть некое двусмысленное, лицемерное отношение к данной теме, глубоко политическое даже.
Что касается кино, я считаю, надо позволять экранизировать все, если в этом есть признак дарования. Не стоит шизофренически, истерически нападать на людей, имеющих желание показать с помощью своего искусства что-то важное. Дайте им это сделать. Ведь иначе можно упустить тот самый момент дарования, который достаточно редко выходить в сферу публичного, но является двигателем культуры и искусства. Запретительные меры априори здесь недопустимы. Будет фильм, будет мнение зрителей, будет признание его ценности или бесценности. Власть не должна вмешиваться в деятельность культуры никаким образом.
Помочь проекту
У нас большие и светлые планы по сохранению культуры! Нам нужна ваша поддержка!
Скачайте QR-код по ссылке или сделайте снимок экрана для перевода в приложении Вашего банка.